Ожившие тени (начало)

«... тень, бегущая от дыма...»

Ф.И. Тютчев

Стояла теплая, уютная осень, с густым запахом воздуха, дивной пестротой красок, и казалось, никогда этому чуду не будет конца, отчего на душе было легко и приятно.

Я ехал на кладбище. Всякий раз, когда я бывал в Москве по делам, то непременно выкраивал время, чтобы заехать на Троекуровское. Последний раз, я был здесь лет пять назад. Купив цветы у входа, я с трудом нашел старую оградку, и успевший почти сровняться, заросший холмик. В голове его, высился простой деревянный крест, с привязанным к нему проволокой выцветшим скорбным венком и металлической табличкой, где было трудно уже разобрать фамилию, имя и дату. Здесь покоился, в общем-то, мало знакомый мне человек, о котором я почти ничего не знал. Удивительно, даже себе я не мог объяснить, зачем я прихожу сюда, но каждый раз что-то будило во мне, это странное желание. Со дня нашей встречи, в меня словно вселилось какое-то непонятное, смутное чувство, которое все беспокойней теснилось во мне, чем-то манящим и загадочным... Но, пожалуй, надо рассказать все по порядку.

Мы жили на юге, в провинции, и весной, когда я учился уже в восьмом классе, не стало мамы. Последний год она постоянно болела, часто лежала в больнице, и было особенно больно смотреть, как с каждым днем, худея, она угасала навсегда. Через год отец женился - привел в дом женщину с двумя детьми; девочке было около семи, а мальчику – почти пять, и старшая, мамина сестра - моя тетя - Софья Николаевна, уговорила отца, отпустить меня жить к ней, в Москву. Окончательным доводом в ее пользу, было то, что в Москве я смогу, окончив десятый класс, лучше подготовиться и поступить в институт, и отец смирился. Она жила в центре Москвы, на улице Москвина, в большой комнате коммунальной квартиры и работала буквально в двух шагах от дома, в филиале театра МХАТ капельдинером. И как всякий, отпивший хотя бы глоток театрального зелья, оказалась поражена им, была преданна этому театру, всю оставшуюся жизнь. Ей было уже за пятьдесят, миловидная, живая, с добрым, готовым к снисхождению, взглядом. В манерах и голосе, порой сквозила театральность, как отпечаток мечты юности, и даже когда курила, то держала папиросу как-то по-особенному, что непременно вызывало внимание. Я искренне гордился тетей, обожал ее. Она не позволяла себе делать три вещи: никогда не садилась обедать в халате, «Курить на улице – моветон», как любила выражаться она и, наконец - выйти на улицу, не уложив волосы, не накрасив губы, не напудрив носик и без духов - все эти «не», были для нее, невыносимы.

Устроив меня в школу, что была во дворе дома напротив, я почти все вечера пропадал в театре, пересмотрел все спектакли, но больше всего, был безумно горд, что повидал последних из могикан – великих стариков МХАТ, о которых она рассказывала мне с упоением.

Как-то, возвращаясь из школы, у самого подъезда, меня словно схватил сзади, чей-то скрипучий голос.

- Молодой человек! Я буду нежно признателен, за вашу любезность помочь мне.

Я обернулся, и увидел невысокого, изрядно не бритого, седого, но опрятно одетого, пожилого мужчину. Он старался вытащить трость, что завалилась за скамью. Я легко перегнулся за спинку, достав трость, подал ему.

- Премного благодарен, - уже знакомо, проскрипел он.

Вздернув плечами, что означало «пустяк», я в придачу улыбнулся и уже хотел пойти, как за спиной вновь, скрипучий голос напомнил о себе.

- Говорили, что на набережной появилось новое лицо...

Повернувшись, я в недоумении спросил, - Что вы сказали, я не ...

- Это Чехов, - добродушно опередил он. – Я вас вижу уже не впервой... Вы наш новый жилец?

- Да... - сказал я, - несколько опешив, и моя рука поползла вверх, указывая на окно, что смотрело на нас с третьего этажа.

- А...а! Это окно Софьи Николаевны, - посмотрев в сторону моей руки, уверенно сказал он.

- Откуда вы знаете? – усмехнулся я.

- Я здесь живу, молодой человек, почти сорок лет, и на свою память не жалуюсь, - улыбаясь, он затем быстро встал и...

- Позвольте представиться, Борис Семенович, - и он протянул мне сухую, жилистую руку.

- Алексей Никол..., - начал я в ответ, но осекся. – Просто, Алеша.

- Очень, очень приятно, - помолчав. - А вы, счастливчик, молодой человек, - загадочно протянул он.

- Как это? - недоумевая, спросил я, глядя ему в глаза, которые блестели как две влажных вишенки.

- Видите ли, юный друг, в одна тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, в меблированных комнатах третьего этажа, останавливался, будучи в Москве, - и его сухонькая рука, торжественно поднялась вверх, - Да, да... именно он, - и уже совсем не противным голосом, как мне показалось, произнес:

Как дымный столп светлеет в вышине! –

Как тень внизу скользит, неуловима!..

«Вот наша жизнь, - промолвила ты мне, -

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма...»

- Ну, вспоминайте же...

Я отчаянно рылся в памяти, но мои потуги были тщетны, а новый знакомый, неустанно продолжал, не теряя надежды:

Я встретил вас - и всё былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло...

- Ну же...ну...- почти умолял он.

И, я, от бессилия и отчаяния, выпалил, - Пушкин!

Лицо Бориса Семеновича искривилось как гуттаперчевое, и, убедившись, что бесполезно рассыпать передо мной шедевры, простонал.

- Не огорчайте старика, это другое великое имя...

Я почувствовал тяжесть краски, залившей мое лицо. Уязвленный в своей безграмотности, тяжело вздохнув, я присел на край скамьи.

- Мой юный друг, это великий Федор Иванович Тютчев. Всего, каких - то сто лет прошло... Представьте, что еще сохранилось его дыхание в этом доме, возможно, даже в вашей комнате, эти стены еще помнят звук его шагов, - и думая, о чем-то своем, сказал:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить...

Он вдруг замолчал, лицо его напряглось, будто собирался мерить Россию этим аршином, и продолжил уже тихо, доверительно.

- Ваша школа сделала медвежью услугу Александру Сергеевичу, она его покрыла гримом, лоском, что стоит только вспомнить Арину Родионовну, как всякий, даже во сне, ответит - Пушкин. Но кто по - настоящему, глубоко его читал, я уж, не говорю о том, кто имеет преставление о нем, как о личности, - немного помолчав, добавил. - А ведь он жил, любил, страдал, и далеко не был баловнем. Баловнем муз - да, но не судьбы... Вот, у вас кто любимый писатель? - вишенки его сверкнули и впились в меня.

- Ну, - начал я ерзать на скамье. - Ну... Джек Лондон, Купер,.. еще, - но он перебил меня.

- Беда в том, что вы все больше интересуетесь чужими, а свое родное, кровное, знаете плохо, учите неохотно, и не дай Бог, если сотрется из памяти то немногое, что осталось, - и видимо почувствовав, мою подавленность, как-то легко и светло произнес.

- Простите старика... С годами, мы - старые, начинаем либо брюзжать, либо теряем дар речи, становясь молчунами, а у меня недуг - болтливость, - и он, рассмеялся по-стариковски, одними глазами. - Не обессудьте... Извините, что задержал вас, отнял время. Очень, очень рад знакомству, всех благ, - говорил он это, глядя в глаза, смущенно протягивая, свою жилистую руку.