Последний баритон

--Ой!

Жилистые старческие ножки в бархатных шлёпанцах подогнулись. Он едва успел подхватить её, почувствовав податливые рёбра сквозь старенький ситцевый халат.

--Ну, что ты, Верочка! Что ты!

Она гладила его щёки, мокрые от осеннего дождя.

--Саша. Саша. Дорогой. Как ты вовремя. Сколько же тебя не было! Мы уже почти забыли про тебя. Состарился. Вот, морщины . Морщины во всё лицо. Мы всегда про тебя помнили.

Она гладила его по бугристым щекам. Её ладони вздрагивали, касаясь

жёстких седых волосинок, торчащих то тут, то там. И он вдруг вспомнил её лицо. Лицо маленькой кучерявой девушки в нелепой грубой шинели с блестящими пуговицами, морозным дыханием дующее в тоненькую палочку флейты.

И мой всегда, и мой везде,

И мой сурок со мною...

Он стал стягивать с себя задубевший кожаный плащ.

--Кто там? – прозвучал из комнаты слабый голос.

--Сейчас увидишь.

Она положила сухие ладони на Сашины плечи. Прислонилась маленькой головкой к его груди.

--Вторую неделю не встаёт. Что делать! Ума не приложу. Вчера сварила бульон, так он взял чашку, да и хряпнул об пол. Только брызги полетели. С ума сошёл? Вроде нет. Говорит правильно. Всё помнит. Володьке письмо на той неделе написал в Амдерму, я читала. Толковое, нормальное письмо. Что, говорит, не женишься, сукин сын, бобылём, что ли, хочешь остаться? Не хочешь нас с матерью внуками порадовать? Второй год в отпуск не приезжаешь...

Она вздохнула - то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

--И вот лежит. Лежит и лежит. Что это, Саша? Я вся извелась. Может быть, ты что-нибудь сможешь?

Он взял её ладони в свои и молча приложил их к своим губам.

--Кто там? – вновь послышался голос из комнаты.

Он рванул ручку двери.

На белой подушке желтело дорогое, давно знакомое лицо Григория. Чёрный чуб ершился над простынями, и над ним уже проглядывала розовая лысина.

--Ах ты, гад паршивый! Вон, где обосновался!

2

Через одеяло он ткнул жёстким кулаком ему в бок. Помял руками залежавшееся тело и, почувствовав слабое сопротивление, присел на краешек кровати.

--Ну. И чего ты это симулируешь? Засранец, жену почти до инфаркта довёл. Молчишь. Друзьям не звонишь, не пишешь. А?

--А ты-то, ты-то когда-нибудь писал?

На мгновение глаза Григория блеснули прежним блеском.

--Я не писал. – Важно ответил Саша. – Я, брат, гордый теперь. Я тебе не хрен собачий, а собачачий. Академик. Кандидат никому не известных наук. Возглавлял оркестр университета. Университета! Ты понял? Не чего-нибудь.

--Выгнали? – равнодушно поинтересовался Григорий.

--Меня выгонишь! – не обижаясь, отозвался Александр. – Я их сам всех повыгоняю. Поставил оркестр, на смотре приз взяли – такого, брат, буревестника хрустального – ты сроду такого не видел: глаза как у дракона, зелёные, как фары горят

. --Врёшь, наверное, как всегда – флегматично протянул Григорий. – Какого там буревестника! Кому мы сейчас нужны? Эх, Саша, Саша. Всё. Кончилось наше время. Наши трубы, барабаны с ослиной кожей, тарелки медные. На свалку всё это. Народ только гитары слушает. И правильно делает. На кой хрен ему наши марши! Чем меньше маршей, тем спокойнее жизнь.

Саша на мгновение посерьёзнел.

--Марши? Разве одни только марши? А вспомни, как сидели на эстраде в Севастополе. . Что мы тогда играли! Вспомни ты, чёрт паршивый! «В городском саду играет духовой оркестр...»

--Да. Зато потом – одну только «Славянку». Пять лет одну «Славянку».

--Мы, что ли, в этом виноваты?

--Нет, наверное. Только у меня она до сих пор вот где сидит. «Пу-пу... пу-пу-пу...». Слышать её не могу. Мы дуем. Дуем. А ребята уходят. Вагоны, вагоны... Уходят . И не возвращаются. А мы дуем. А потом казарма. Баланда на ужин. И снова дуем...

--Да, - подхватил Александр. – Бугуруслан. Голод, мороз в тридцать градусов, мундштук к губам примерзает. А мы дуем. Зато живы...

--Живы, – эхом подхватил Григорий. Он выпростал из-под одеяла жёлтую руку с синими прожилками и пошевелил пальцами, словно играя клапанами своего баритона. – А помнишь Вальку?

3

Ещё бы он не помнил Вальку. Валька Тарасов, корнет А-пистон. Курск. Ураганный огонь. Приказ: играть. Все сидят в траншее и играют. Марш русской славы. А над головой... А со всех сторон... Чёрт понёс его на бруствер. Пуля пробила корнет – только раструб- а заодно и Валькин череп. Он сполз с бруствера, как стоял, с мизинцем правой руки, запутавшимся в корнете

--В прошлом месяце хоронили мы полковника, - сказал Григорий. – Мы тут с ребятами лабаем, жить-то как-то надо.

. Фронтовик. Ордена, понятно, медали. На петличках смотрю: танкист. А ручки вот так сложены. И вот здесь, на руке, вижу: татуировка. Знаешь, какая?

Он поднёс к глазам Александра свою руку, на которой между большим и указательным пальцем был выколот скрипичный ключ. У Александра и у самого была такая же. Это был пароль всех воспитанников военно-музыкального училища. По этой татуировке они узнавали друг друга. Её кололи только перед выпуском, она служила как бы дипломом.

--Ну и что? – отозвался Александр. – Значит, тоже был музыкант.

--Был музыкант.

Григорий замолчал, и тягостная тишина, прерываемая негромким звоном посуды, доносившимся из кухни, нависла над потолком.

--Был музыкант, - повторил Григорий раздумчиво. – А стал танкист. А мы...

--А что «мы»? – взорвался вдруг Александр. – Ты думаешь, мы были не нужны? И там, в Бугуруслане, и под Курском, и в Белграде. И потом...

Он провёл ладонью по щеке, стряхивая какую-то ненужную влагу.

--Я, собственно, зачем пришёл. У вас тут завод построили. Слыхал?

--Как не слыхать.

--Так вот. Я там делаю оркестр.

--Чего? – недоверчиво протянул Григорий. – Какой там, к дьяволу, оркестр!

Других дел у них, что ли, нет, как с тобой возиться?

--Тебя не спросили. Так вот. Трубы уже есть, альты само собой, цэйный бас. Даже кларнет есть – из ихних пенсионеров.

--Иди ты! А валторна?

4

--Ну, что ты, Гриша. Где сейчас возьмёшь валторну! Ты же знаешь: по пятнадцать часов надо вкалывать, да чтобы старшина рядом стоял, и перекуры только по команде – вот тогда будет валторнист!

--А баритон?

--Ну, наконец-то! А ты думаешь, зачем я к тебе припёрся! Сопли, что ли, тебе утирать?

Баритон вот он. Лежит в постели, всякую хрень гонит, помирать собрался. Ты обо мне-то подумал? У меня День Победы на носу, всенародный, между прочим, праздник. Что за праздник без меди! А мне баритона некому играть. Есть, правда, один сопляк-недоучка. Из музыкальной школы его вышибли, так он решил, что на баритоне играть легче, чем на фортепьяно. Я ему говорю: баритон, брат, это ничуть не меньше, чем первая труба. Давай-ка пока на второго альта. Ну, куда там! Амбиции. Я, мол, нотную грамоту знаю, а вы мне альтушку подсовываете. Вот и мучаюсь. А ты тут разлёгся...

Григорий откинул одеяло и резко сел на кровати, нашаривая шлёпанцы своими тонкими, поросшими спутанными чёрными волосами, ногами. Он подался немного вперёд, и вдруг с тихим стоном откинулся на одеяло, держась

за сердце. Александра охватил страх.

--Вера! - громко позвал он. – Верочка!

Вера быстро впорхнула в комнату и, не говоря ни слова, поправила мужа на кровати, уложила его голову на подушку, взяла с тумбочки какую-то таблетку и осторожно вложила ему в рот. Григорий лежал, уставясь в потолок и посасывая таблетку, а они вдвоём молча смотрели на него.

Александр скосил глаза и увидел никелированный баритон, висящий на стене за дверью. И в этот момент Григорий тихо произнёс:

--Будем работать. Тащи свою партитуру.

Александр сжал его руку, лежащую на одеяле, и вышел.

На улице был чёрный вечер. Мелкий дождь холодил лицо. Александр пересёк улицу, дошёл до автобусной остановки. Перед ним громадой высился дом Григория. Он нашарил глазами жёлтое окно, и неожиданно тёплая и грустная волна охватила всё его существо. Не пытаясь сдержать покатившиеся по щекам слёзы, он еле слышно зашептал: «Гриша. Дорогой мой Гриша. Ну, куда я без тебя? Куда я без вас, ребята? Вальку убили, Семёнов спился... Не умирай. Не умирай, Гриша, последний ты мой баритон».

2002